Re: Історія скреп.Мордор.
Додано: 07 січня 2019, 09:19
https://www.bfm.ru/news/400729Письмо папе на фронт: петербургских родителей возмутило задание для четвероклассников
Текст:
Алексей Доронин
К чему готовят детей в школах и что о подобном задании думают в департаменте образования Северной столицы?
В сети обсуждают пост в ЖЖ жительницы Петербурга, рассказавшей о необычном домашнем задании дочери — написать письмо отцу на фронт. По словам матери Ольги Федорченко, ее дочь Саша, только приступив к выполнению домашнего задания, сразу расплакалась — представила, что папа действительно ушел воевать. Но письмо все-таки написала.
Слова ребенка говорят сами за себя: «Папа, зачем тебе эта война?! Вернись лучше к нам! Дома у нас все хорошо!» Шокированная заданием дочери, мать разместила рассерженный пост: «Это что, мы готовимся к войне?! Делаем заготовки писем родным?!»
Новость сразу дошла до петербургского департамента образования. Там подтвердили, что такое задание действительно есть в учебнике «Литературное чтение» издательства «Просвещение». Однако власти отметили, что авторы пособия взяли за основу стихотворение советской поэтессы Елены Благининой «Письмо папе на фронт», в котором речь шла о Великой Отечественной войне, и письмо должно было посвящаться именно солдату той войны. Такой вот патриотический взгляд, говорит главный редактор интернет-портала «Мой район» Сергей Ковальченко:
«История, конечно, дикая, но выяснилось, что есть учебник по литературе издания 2014 года, в котором действительно есть задание для детей написать письмо на фронт, но не на абстрактный фронт, а представить, что папа — солдат Великой Отечественной войны и ему нужно написать письмо. Этот учебник используется в 12% петербургских школ, и возможно написание таких заданий. Там есть много разнообразных патриотических заданий, в том числе и это».
В пресс-службе городского комитета по образованию согласились с тем, что это задание могло испортить настроение ребенку, но дети должны знать историю России, включая ее героические и трагические страницы. Однако одно дело — знать историю, и совсем другое — вживаться в роль ребенка, отец которого ушел на войну, отмечает учитель словесности Денис Подкопаев:
«Я представил себя преподавателем четвертого класса, вряд ли я бы своим ученикам задал что-нибудь подобное, потому что действительно велик риск психологической травмы. Я просто представляю себе ситуацию письма на фронт как такового, тем более родному человеку, тем более что ребенок, особенно в этом возрасте, мыслит творчески и нестандартно, и вполне вероятно, что при творческой работе он может и вжиться буквально в эту ситуацию. Плохо, когда милитаризм как таковой проскакивает и в детские учебные книги».
В некоторых школах также прошли акции «Письмо солдату в Сирию»: педагоги предлагали детям, начиная со второго класса, поблагодарить военных за их службу. В ноябре в Минобороны заявили, что к следующему году абсолютно во всех школах страны появятся отряды Юнармии. Среди заявленных задач военно-патриотической организации значатся агитация за службу в армии и подготовка к службе.
«Чудо с косичками». И банными вениками
Мария Маханова
История.
Леденящая душу (конечно).
Волею случая узнала подробности о судьбе знаменитой гимнастки, дважды олимпийской чемпионки Маши Филатовой.
Это вообще-то немного личное ))
Родители мои, милые люди, назвали меня в честь этого ребёнка — чемпиона. Её, во времена их молодости, постоянно показывали по ТВ и называли во всем мире «чудо с косичками».
Когда первому моему имени (да-да, меня 1,5 дня звали по-другому) дали отбой. Папа придумал: «пусть будет Маша» в честь «чуда с косичками».
Так вот. Значит…
В 5 лет — гимнастка.
В 13 лет — в сборной СССР.
В 14 лет — чемпионат СССР,
в 15 лет — Олимпийские игры.
2 раза выиграла Кубок мира.
Олимпиада№2 : золото и бронза.
Ещё один кубок мира.
А потом её тренер ссорится с чиновниками в Министерстве Спорта Советского союза.
И алес: конец карьеры.
Филатову распределили работать в Минск.
Но работы детскому тренеру (Маша Филатова закончила пед.институт как детский тренер) в спортивной гимнастике не нашлось… «Ставки и места заняты, отойдите гражданочка, не загораживайте проход».
Это к вопросу о великой советской спортивной системе и о том — должны ли спортсмены (великие спортсмены, на минуточку) думать о себе сами или «обязаны всего себя отдать Родному государству, а государство о них позаботится».
Я читала воспоминания Маши Филатовой, в которых она пишет, как ей, двукратной олимпийской чемпионке, «Чуду с косичками» предлагали такой вариант трудоустройства:
— в Минске, на базе спортивных сборов, во дворце спорта: или на кассе сидеть или банные веники выдавать.
— Но,- говорят- ты лицо не материально ответственное. Для «сидеть на кассе» образования у тебя нет. Поэтому веники будешь выдавать.
80-е годы. Так-то, стабильность.
Конец 80-х. Машу Филатову приглашают работать тренером в США.
Да! Вот уж тяжелый выбор: выдавать банные веники на Родине.
Тренировать детей в штатах. (Хммм…что же выбрать?!?!)
Уезжает!
Что дальше? США, работа тренером, всё неплохо.
Но. Паспорт гражданина СССР вместе с СССР стал недействительным.
И годы (!!!!) ушли на то, чтобы получить Российской гражданство.
Слушайте, 15 лет!
Мария Филатова (по мужу Курбатова) отправляла запросы на получение гражданства, связывалась с Министерством спорта, с депутатами Гос. Думы, и стабильно получала ответы в стиле «в связи с недостаточностью заслуг перед Российской Федерацией в получении гражданства отказать»
Норм. Да?!
При этом Маша Филатова — была почетным гражданином Ленинска-Кузнецкого, одним из «величайших спортсменов Кузбасса» (да-да, даже мемориальная доска была, даже памятник ей в родном городе стоял).
Маша Филатова не могла приехать в Россию, потому что не была гражданкой США (в своё время просто не хотела менять гражданство — дело было в «до-перестроечные времена», жила по грин-карте), а получить российский паспорт можно было, получив официально российское гражданство. А ей, видите ли, отказывали…
Знаете, кто помог?
США. Власти штата Нью-Йорк.
Оформили официальный проездной документ, в который помогли оформить визу РФ.
Оформляли визу, как представителю Соединенных штатов, хоть и не гражданину. (Ну! У нас-то за годы не нашлось «никаких вариантов»! Класс!)
Дальше: приехала на родину.
«Ногами» обошла ведомства и учреждения, носила справки и медали в сумке, показывала документы и газетные вырезки.
Гражданство дали.
Но, как пишут о ней: «Филатова не восстановила гражданство России/РСФСР, а получила его заново как носитель русского языка»
Чудо такое вот. С косичками.
Обычные истории того времени: 23 февраля 1945 года на официальном приёме у наркома иностранных дел СССР Вячеслава Молотова в честь годовщины Красной Армии советская актриса, лауреат двух Сталинских премий, Зоя Фёдорова, познакомилась с заместителем главы морской секции военной миссии США капитаном Джексоном Тейтом. Начался красивый роман.
В мае Фёдорова забеременела, 23 мая 1945 года Зою Фёдорову быстро отправили на гастроли в Крым.
24 мая Тейт, объявленный советскими властями персоной нон грата, получил предписание в ближайшие 48 часов покинуть пределы страны.
А 27 декабря 1946 года актриса была арестована и, после предварительного заключения на Лубянке и в Лефортовской тюрьме, 15 августа 1947 года приговорена к 25 годам лагерей усиленного режима, с конфискации имущества в ссылку уехала вся семья «за шпионаж в пользу иностранных государств»!
Сестра Фёдоровой Александра была приговорена к пожизненной ссылке с детьми; сестра Мария — к 10 годам исправительно-трудовых лагерей с отбыванием срока на кирпичном заводе в Воркуте
С 1947 г. Виктория Фёдорова (фото) жила в ссылке в с.Полудино на севере Казахстана вместе с тётей Александрой (которую до 9 лет считала матерью) и её детьми Ниной и Юрой.
Только 23 февраля 1955 г. — после смерти Сталина, пересмотра дела, полной реабилитации и освобождения Зои Фёдоровой — Виктория соединилась с матерью.
В 1976 году актрисе разрешили побывать в США, где она снова встретилась с Джексоном Тейтом. После смерти Тейта в 1978 году ещё дважды приезжала в США к дочери (эмигрировавшей в 1975 году), а затем начала собирать документы для выезда туда на постоянное место жительства.
11 декабря 1981 года после 14:00 Зоя Фёдорова была убита выстрелом в затылок из немецкого пистолета Sauer в своей трёхкомнатной квартире № 243 дома 4/2 по Кутузовскому проспекту. Убийство до сих пор не раскрыто
Из воспоминаний академика Дмитрия Сергеевича Лихачева:
"Эту ледовую дорогу называли дорогой смерти (а вовсе не «дорогой жизни», как сусально назвали ее наши писатели впоследствии).
Машины часто проваливались в полыньи (ведь ехали ночью). Рассказывали, что одна мать сошла с ума: она ехала во второй машине, а в первой ехали ее дети, и эта первая машина на ее глазах провалилась под лед. Ее машина быстро объехала полынью, где дети корчились под водой, и помчалась дальше, не останавливаясь. Сколько людей умерло от истощения, было убито, провалилось под лед, замерзло или пропало без вести на этой дороге! Один Бог ведает! У А. Н. Лозановой (фольклористки) погиб на этой дороге муж. Она везла его на детских саночках, так как он уже не мог ходить. По ту сторону Ладоги она оставила его на саночках вместе с чемоданами и пошла получать хлеб. Когда она вернулась с хлебом, ни саней, ни мужа, ни чемоданов не было. Людей грабили, отнимали чемоданы у истощенных, а самих их спускали под лед. Грабежей было очень много. На каждом шагу подлость и благородство, самопожертвование и крайний эгоизм, воровство и честность.
*
Самое страшное было постепенное увольнение сотрудников. По приказу Президиума по подсказке нашего директора — П. И. Лебедева-Полянского, жившего в Москве и совсем не представлявшего, что делается в Ленинграде, происходило «сокращение штатов». Каждую неделю вывешивались приказы об увольнении. Увольнение было страшно, оно было равносильно смертному приговору: увольняемый лишался карточек, поступить на работу было нельзя.
На уволенных карточек не давали. Вымерли все этнографы. Сильно пострадали библиотекари, умерло много математиков — молодых и талантливых. Но зоологи сохранились: многие умели охотиться.
*
Директор Пушкинского Дома не спускался вниз. Его семья эвакуировалась, он переехал жить в Институт и то и дело требовал к себе в кабинет то тарелку супа, то порцию каши. В конце концов он захворал желудком, расспрашивал у меня о признаках язвы и попросил вызвать доктора. Доктор пришел из университетской поликлиники, вошел в комнату, где он лежал с раздутым животом, потянул носом отвратительный воздух в комнате и поморщился; уходя, доктор возмущался и бранился: голодающий врач был вызван к пережравшемуся директору!
*
Зимой, мыши вымерли с голоду. В мороз, утром в тишине, когда мы уже по большей части лежали в своих постелях, мы слышали, как умиравшая мышь конвульсивно скакала где-то у окна и потом подыхала: ни одной крошки не могла она найти в нашей комнате.
*
В этой столовой кормили по специальным карточкам. Многие сотрудники карточек не получали и приходили... лизать тарелки.
*
А между тем из Ленинграда ускоренно вывозилось продовольствие и не делалось никаких попыток его рассредоточить, как это сделали англичане в Лондоне. Немцы готовились к блокаде города, а мы — к его сдаче немцам. Эвакуация продовольствия из Ленинграда прекратилась только тогда, когда немцы перерезали все железные дороги; это было в конце августа.
Ленинград готовили к сдаче и по-другому: жгли архивы. По улицам летал пепел.
*
Город между тем наполнялся людьми: в него бежали жители пригородов, бежали крестьяне. Ленинград был окружен кольцом из крестьянских телег. Их не пускали в Ленинград. Крестьяне стояли таборами со скотом, плачущими детьми, начинавшими мерзнуть в холодные ночи. Первое время к ним ездили из Ленинграда за молоком и мясом: скот резали. К концу 1941 г. все эти крестьянские обозы вымерзли. Вымерзли и те беженцы, которых рассовали по школам и другим общественным зданиям. Помню одно такое переполненное людьми здание на Лиговке. Наверное, сейчас никто из работающих в нем не знает, сколько людей погибло здесь. Наконец, в первую очередь вымирали и те, которые подвергались «внутренней эвакуации» из южных районов города: они тоже были без вещей, без запасов.
Голодали те, кто не мог получать карточек: бежавшие из пригородов и других городов. Они-то и умирали первыми, они жили вповалку на полу вокзалов и школ. Итак, один с двумя карточками, другие без карточек. Этих беженцев без карточек было неисчислимое количество, но и людей с несколькими карточками было немало.
*
Были, действительно, отданы приказы об эвакуации детей. Набирали женщин, которые должны были сопровождать детей. Так как выезд из города по личной инициативе был запрещен, то к детским эшелонам пристраивались все, кто хотел бежать...
Gозднее мы узнали, что множество детей было отправлено под Новгород — навстречу немцам. Рассказывали, как в Любани сопровождавшие «дамы», похватав своих собственных детей, бежали, покинув детей чужих. Дети бродили голодные, плакали. Маленькие дети не могли назвать своих фамилий, когда их кое-как собрали, и навеки потеряли родителей.
*
Некоторые голодающие буквально приползали к столовой, других втаскивали по лестнице на второй этаж, где помещалась столовая, так как они сами подняться уже не могли. Третьи не могли закрыть рта, и из открытого рта у них сбегала слюна на одежду.
*
В регистратуре лежало на полу несколько человек, подобранных на улице. Им ставили на руки и на ноги грелки. А между тем их попросту надо было накормить, но накормить было нечем. Я спросил: что же с ними будет дальше? Мне ответили: «Они умрут». — «Но разве нельзя отвезти их в больницу?» — «Не на чем, да и кормить их там все равно нечем. Кормить же их нужно много, так как у них сильная степень истощения». Санитарки стаскивали трупы умерших в подвал. Помню — один был еще совсем молодой. Лицо у него был черное: лица голодающих сильно темнели. Санитарка мне объяснила, что стаскивать трупы вниз надо, пока они еще теплые.
Когда труп похолодеет, выползают вши.
*
Уже в июле началась запись в добровольцы. /…/. А Л. А. Плоткин, записывавший всех, добился своего освобождения по состоянию здоровья и зимой бежал из Ленинграда на самолете, зачислив за несколько часов до своего выезда в штат Института свою «хорошую знакомую» — преподавательницу английского языка и устроив ее также в свой самолет по броне Института.
Нас, «белобилетчиков», зачислили в институтские отряды самообороны, раздали нам охотничьи двустволки и заставили обучаться строю перед Историческим факультетом.
Вскоре и обучение прекратилось: люди уставали, не приходили на занятия и начинали умирать «необученными».
*
Помню, как к нам пришли два спекулянта. Я лежал, дети тоже. В комнате было темно. Она освещалась электрическими батарейками с лампочками от карманного фонаря. Два молодых человека вошли и быстрой скороговоркой стали спрашивать: «Баккара, готовальни, фотоаппараты есть?» Спрашивали и еще что-то. В конце концов что-то у нас купили. Это было уже в феврале или марте. Они были страшны, как могильные черви. Мы еще шевелились в нашем темном склепе, а они уже приготовились нас жрать.
*
Развилось и своеобразное блокадное воровство. Мальчишки, особенно страдавшие от голода (подросткам нужно больше пищи), бросались на хлеб и сразу начинали его есть. Они не пытались убежать: только бы съесть побольше, пока не отняли. Они заранее поднимали воротники, ожидая побоев, ложились на хлеб и ели, ели, ели. А на лестницах домов ожидали другие воры и у ослабевших отнимали продукты, карточки, паспорта. Особенно трудно было пожилым. Те, у которых были отняты карточки, не могли их восстановить. Достаточно было таким ослабевшим не поесть день или два, как они не могли ходить, а когда переставали действовать ноги — наступал конец. Обычно семьи умирали не сразу. Пока в семье был хоть один, кто мог ходить и выкупать хлеб, остальные, лежавшие, были еще живы. Но достаточно было этому последнему перестать ходить или свалиться где-нибудь на улице, на лестнице (особенно тяжело было тем, кто жил на высоких этажах), как наступал конец всей семье.
По улицам лежали трупы. Их никто не подбирал. Кто были умершие? Может быть, у той женщины еще жив ребенок, который ее ждет в пустой холодной и темной квартире? Было очень много женщин, которые кормили своих детей, отнимая у себя необходимый им кусок. Матери эти умирали первыми, а ребнок оставался один. Так умерла наша сослуживица по издательству — О. Г. Давидович. Она все отдавала ребенку. Ее нашли мертвой в своей комнате. Она лежала на постели. Ребенок был с ней под одеялом, теребил мать за нос, пытаясь ее «разбудить». А через несколько дней в комнату Давидович пришли ее «богатые» родственники, чтобы взять... но не ребенка, а несколько оставшихся от нее колец и брошек. Ребенок умер позже в детском саду.
*
У валявшихся на улицах трупов обрезали мягкие части. Началось людоедство! Сперва трупы раздевали, потом обрезали до костей, мяса на них почти не было, обрезанные и голые трупы были страшны.
*
Так съели одну из служащих Издательства АН СССР — Вавилову. Она пошла за мясом (ей сказали адрес, где можно было выменять вещи на мясо) и не вернулась. Погибла где-то около Сытного рынка. Она сравнительно хорошо выглядела. Мы боялись выводить детей на улицу даже днем.
*
Несмотря на отсутствие света, воды, радио, газет, государственная власть «наблюдала». Был арестован Г. А. Гуковский. Под арестом его заставили что-то подписать1, а потом посадили Б. И. Коплана, А. И. Никифорова. Арестовали и В. М. Жирмунского. Жирмунского и Гуковского вскоре выпустили, и они вылетели на самолете. А Коплан умер в тюрьме от голода. Дома умерла его жена — дочь А. А. Шахматова. А. И. Никифорова выпустили, но он был так истощен, что умер вскоре дома (а был он богатырь, русский молодец кровь с молоком, купался всегда зимой в проруби против Биржи на Стрелке).
Мне неоднократно приходилось говорить: под следствием людей заставляли подписывать и то, что они не говорили, не писали, не утверждали или то, что они считали совершенными пустяками. В то время, когда власти готовили Ленинград к сдаче, простой разговор двух людей о том, что им придется делать, как скрываться, если Ленинград займут немцы, считался чуть ли не изменой родине.
*
наш заместитель директора по хозяйственной части Канайлов (фамилия-то какая!) выгонял всех, кто пытался пристроиться и умереть в Пушкинском Доме: чтобы не надо было выносить труп. У нас умирали некоторые рабочие, дворники и уборщицы, которых перевели на казарменное положение, оторвали от семьи, а теперь, когда многие не могли дойти до дому, их вышвыривали умирать на тридцатиградусный мороз. Канайлов бдительно следил за всеми, кто ослабевал. Ни один человек не умер в Пушкинском Доме.
Одна из уборщиц была еще довольно сильна, и она отнимала карточки у умирающих для себя и Канайлова. Я был в кабинете у Канайлова. Входит умирающий рабочий (Канайлов и уборщица думали, что он не сможет уже подняться с постели), вид у него был страшный (изо рта бежала слюна, глаза вылезли, вылезли и зубы). Он появился в дверях кабинета Канайлова как привидение, как полуразложившийся труп и глухо говорил только одно слово: «Карточки, карточки!» Канайлов не сразу разобрал, что тот говорит, но когда понял, что он просит отдать ему карточки, страшно рассвирепел, ругал его и толкнул. Тот упал. Что произошло дальше, не помню. Должно быть, и его вытолкали на улицу.
Теперь Канайлов работает в Саратове, кажется, член Горсовета, вообще — «занимает должность».
*
Женщина (Зина ее знала) забирала к себе в комнату детей умерших путиловских рабочих (я писал уже, что дети часто умирали позднее родителей, так как родители отдавали им свой хлеб), получала на них карточки, но... не кормила. Детей она запирала. Обессиленные дети не могли встать с постелей; они лежали тихо и тихо умирали. Трупы их оставались тут же до начала следующего месяца, пока можно было на них получать еще карточки. Весной эта женщина уехала в Архангельск. Это была тоже форма людоедства, но людоедства самого страшного.
*
власть в городе приободрилась: вместо старых истощенных милиционеров по дороге смерти прислали новых — здоровых. Говорили — из Вологодской области.
*
Я думаю, что подлинная жизнь — это голод, все остальное мираж. В голод люди показали себя, обнажились, освободились от всяческой мишуры: одни оказались замечательные, беспримерные герои, другие — злодеи, мерзавцы, убийцы, людоеды. Середины не было.
Модзалевские уехали из Ленинграда, бросив умиравшую дочурку в больнице. Этим они спасли жизнь других своих детей. Эйхенбаумы кормили одну из дочек, так как иначе умерли бы обе. Салтыковы весной, уезжая из Ленинграда, оставили на перроне Финляндского вокзала свою мать привязанной к саночкам, так как ее не пропустил саннадзор. Оставляли умирающих: матерей, отцов, жен, детей; переставали кормить тех, кого «бесполезно» было кормить; выбирали, кого из детей спасти; покидали в стационарах, в больницах, на перроне, в промерзших квартирах, чтобы спастись самим; обирали умерших — искали у них золотые вещи; выдирали золотые зубы; отрезали пальцы, чтобы снять обручальные кольца у умерших — мужа или жены; раздевали трупы на улице, чтобы забрать у них теплые вещи для живых; отрезали остатки иссохшей кожи на трупах, чтобы сварить из нее суп для детей; готовы были отрезать мясо у себя для детей; покидаемые — оставались безмолвно, писали дневники и записки, чтобы после хоть кто-нибудь узнал о том, как умирали миллионы. Разве страшны были вновь начинавшиеся обстрелы и налеты немецкой авиации? Кого они могли напугать? Сытых ведь не было. Только умирающий от голода живет настоящей жизнью, может совершить величайшую подлость и величайшее самопожертвование, не боясь смерти. И мозг умирает последним: тогда, когда умерла совесть, страх, способность двигаться, чувствовать у одних и когда умер эгоизм, чувство самосохранения, трусость, боль — у других.
Правда о ленинградской блокаде никогда не будет напечатана."